Пушкин А.С. О поэзии классической и романтической (1825)

Наши критики не согласились еще в ясном различии между родами кл.<ассическим> и ром.<антическим>. Сбивчивым понятием о сем предмете обязаны мы фр.<анцузским> журналистам, которые обыкновенно относят к романтизму всё, что им кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеологизма или основанным на предрассудках и преданиях простонародных: определение самое неточное. Стихотворение может являть все сии признаки, а между тем принадлежать к роду классическому.

Если вместо формы стихотв.<орения> будем [брать] за основание только дух, в котором оно писано, — то никогда не выпутаемся из определений. Гимн Ж. Б. Руссо духом своим, конечно, отличается от оды Пиндара, сатира Ювенала от сатиры Горация, Освобожденный Иерусалим от Энеиды — однако ж все они принадлежат к роду классическому.

К сему роду должны отнестись те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам, или коих образцы они нам оставили; след.<ственно> сюда принадл.<ежат>: эпопея, поэма дид.<актическая>, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и баснь.

Какие же роды стихотворения должны отнести<сь> к поэзии ром.<антической>?

Те, которые не были известны древним и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими.

Не считаю за нужное говорить о поэзии гр.<еков> и римл.<ян> — каждый образованный европеец должен иметь достаточное понятие о бессмертных созданиях величавой древности. Взглянем на происхождение и на постепенное развитие поэзии нов.<ейших> народов.

З.<ападная> И.<мперия> клонилась быстро к падению, а с нею науки, словесность и художества. Наконец, она пала; просвещение погасло. Невежество омрачило окровавленную Европу. Едва спаслась латинская грамота; в пыли книгохранилищ монастырских монахи соскобляли с пергамента стихи Лукреция и Виргилия и вместо их писали на нем свои хроники и легенды.

Поэзия проснулась под небом полуденной Франции — рифма отозвалась в романском языке; сие новое украшение стиха, с первого взгляда столь мало значущее, имело важное влияние на словесность новейших народов. Ухо обрадовалось удвоенным ударениям звуков — побежденная трудность всегда приносит нам удовольствие — любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому. Трубадуры играли рифмою, изобретали для нее все возможные изменения стихов, придумывали самые затруднительные формы: явились virlet, баллада, рондо, сонет и проч.

От сего произошла необходимая натяжка выражения, какое-то жеманство, вовсе неизвестное древним; мелочное остроумие заменило чувство, которое не может выражаться триолетами. Мы находим несчастные сии следы в величайших гениях новейших времен.

Но ум не может довольствоваться одними игрушками гармонии, воображение требует картин и рассказов. Трубадуры обратились к новым источникам вдохновения, воспели любовь и войну, оживили народные предания, — родился ле, роман и фаблио.

Темные понятия о древней трагедии и церковные празднества подали повод к сочинению таинств (mystиre). [Они] почти все писаны на один образец и подходят под одно уложенье, но к несчастию в то время не было Аристотеля для установления непреложных законов мистической драматургии.

Два обстоятельства имели решительное действие на дух европейской поэзии: нашествие мавров и крестовые походы.

Мавры внушили ей исступление и нежность любви, приверженность к чудесному и роскошное красноречие востока; рыцари сообщили свою набожность и простодушие, свои понятия о геройстве и вольность нравов походных станов Годфреда и Ричарда.

Таково было смиренное начало романтической поэзии. Если бы она остановилась на сих опытах, то строгие приговоры фр.<анцузских> критиков были бы справедливы, но отрасли ее быстро и пышно процвели, и она является нам соперницею древней музы.

Италия присвоила себе ее эпопею. Полу-африканская Гишпания завладела трагедией и романом. Англия противу имен Dante, Ариосто и Калдерона с гордостию выставила имена Спенсера, Мильтона и Шекспира. В Германии (что довольно странно) отличилась новая сатира, едкая, шутливая, [коей памятником остался Ренике Фукс].

Во Франции тогда поэзия всё еще младенчествовала: лучший стихотворец времени [Франциска I]

rima des triolets, fit fleurir la ballade.

Проза уже имела сильный перевес: Монтань, Рабле были современниками Марота.

В Италии и в Гипшании народная поэзия уже существовала прежде появления ее гениев. Они пошли по дороге уже проложенной: были поэмы прежде Ариостова Орландо, были трагедии прежде созданий de Vega и Калдерона.

Во Франции просвещение застало поэзию в ребячестве, без всякого направления, безо всякой силы. Образованные [умы] века Л.<юдовика> XIV справедливо презрели ее ничтожность и обратили ее к древним образцам. Буало обнародовал свой Коран — и фр.<анцузская> слов.<есность> ему покорилась.

Сия лжеклассическая поэзия, образованная в передней и никогда не доходившая далее гостинной, не могла отучиться от некоторых врожденных привычек, и мы видим в ней всё романтич.<еское> жеманство, облеченное в строгие формы классические.

P. S. Не должно думать однако ж, чтоб и во Франции не осталось никаких памятников чистой ром.<антической> поэзии. Сказки Лафонтена и Вольтера и Дева сего последнего носят на себе ее клеймо. — Не говорю уже о многочисленных подражаниях тем и той (подр.<ажаниях>, по большей части посредственных; легче превзойти гениев в забвении всех приличий, нежели в поэтическом достоинстве).