Пушкин А.С. "Бал" Баратынского (1828)

Наши [поэты] не могут жаловаться на излишнюю строгость критиков и публики — напротив. Едва заметим в молодом писателе навык к стихосложению, знание языка, и средств оного, уже тотчас спешим приветствовать его титлом Гения, за гладкие стишки — нежно благодарим его в журналах от имени человечества, неверный перевод, бледное подражание сравниваем без церемонии с бессм.<ертными> произведениями Гете и Байрона: (1) добродушие смешное, но безвредное; истинный талант доверяет более собственному суждению, основ.<анному> на любви к искусству, нежели малообдуманному решению записных Аристархов. [Зачем] лишать златую посредственность невинных удовольствий [доставляемых] журнальным торжеством.

Из наших поэтов Баратынский всех менее пользуется обычной благосклонно<стию> журналов. Оттого ли, что верность ума, чувства, точность выражения, вкус, ясность и стройность менее действует на толпу, чем преувеличение (exagйration) модной поэзии — потому <ли> что наш поэт некоторыми эпиграммами заслужил негодование братии, не всегда смиренной, — как бы то ни было, критики изъявляли в отношении к нему или недобросовестное равнодушие или даже неприязненное расположение. Не упоминая уже об известных шуточках покойного Благонамеренного, известного весельчака — заметим для назидания молодых писателей, что появление Эды, произведения столь замечательного оригинальной своею простотою, прелестью рассказа, живостью красок — и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных, появление Эды подало только повод к неприличной статейке в Сев.<ерной> Пчеле и слабому возражению, кажется, в М.<осковском> Т.<елеграфе>. Как отозвался М.<осковский> В.<естник> об собрании стихотворений нашего первого элегического поэта! — Между тем Баратынский спокойно усовершенствовался — последние его произведения являются плодами зрелого таланта. Пора Баратынскому занять на русском Парнасе место, давно ему принадлежащее.

[Его] последняя поэма Бал, напечатанная в Сев.<ерных> Цве<тах>, подтверждает наше мнение. Сие блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести необыкновенной. Поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию.

Поэма начинается описанием московского бала. — Гости съехались, пожилые дамы сидят в пышных уборах, сидят около стек и смотрят на толпу с тупым вниманием. Вельможи в лент.<ах> и звездах сидят за картами, и встав из<-за> л.<омберных> ст.<олов>, иногда приходят

Взглянуть на <мчащиеся пары
Под гул порывистый смычков.>

Молодые красавицы кружатся около их.

Гусар крутит свои усы,
Писатель чопорно <острится.>

Вдруг все смутились; посыпались вопросы. Княгиня Нина вдруг уехала с бала.

<Вся зала шопотом полна:
"Домой уехала она!
Вдруг стало дурно ей". Ужели?
- В кадрили весело вертясь,
Вдруг помертвела! — Что причиной?
Ах, боже мой! Скажите, князь,
Скажите, что с княгиней Ниной.>

- Бог весть, отвечает с супружеским равнодушием князь, занятый своим бостоном. Поэт отвечает вместо князя, ответ и составляет поэму.

Нина исключительно занимает <нас.> Характер ее [совершенно новый, развит con amore, широко и с удивительным искусством, для него поэт наш создал совершенно сво<еобразный> язык и выразил на нем все оттенки своей метафизики — для нее расточил он всю элегическую негу, всю прелесть своей поэзии.

<Презренья к мнению полна,
Над добродетелию женской
Не насмехается ль она,
Как над ужимкой деревенской?
Кого в свой дом она манит;
Не записных ли волокит,
Не новичков ли миловидных?
Не утомлен ли слух людей
Молвой побед ее бесстыдных
И соблазнительных связей?
Но как влекла к себе всесильно
Ее живая красота!
Чьи непорочные уста
Так улыбалися умильно!
Какая бы Людмила ей,
Смирясь, лучей благочестивых
Своих лазоревых очей
И свежести ланит стыдливых
Не отдала бы сей же час
За яркий глянец черных глаз,
Облитых влагой сладострастной,
За пламя жаркое ланит?
Какая фее самовластной
Не уступила б из харит?
Как в близких сердца разговорах
Была пленительна она!
Как угодительно-нежна!
Какая ласковость во взорах
У ней сияла! Но порой,
Ревнивым гневом пламенея,
Как зла в словах, страшна собой,
Являлась новая Медея!
Какие слезы из очей
Потом катилися у ней!
Терзая душу, проливали
В нее томленье слезы те:
Кто б не отер их у печали,
Кто б не оставил красоте?>

Напрасно поэт берет иногда строгий тон порицания, укоризны, напрасно он с принужденной холодностью говорит о ее смерти, сатирически описывает нам ее похороны, и шуткою кончит поэму свою. Мы чувствуем, что он любит свою бедную, страстную героиню. Он заставляет и нас принимать болезненное соучастие в судьбе падшего, но еще очаровательного создания.

Арсений есть тот самый, кого должна была полюбить бедная Нина. Он сильно овладел ее воображением, и никогда вполне не удовлетворя ни ее страсти, ни любопытству — должен был до конца сохранить над нею роковое свое влияние (ascendant).

Примечание

(1) Таким образом набралось у нас несколько своих Пиндаров, Ариостов и Байронов и десятка три писателей, делающих истинную честь нашему веку.