Ефрем Подбельский. Сумерки жанра? Современная критика: "за" и "против"
ЧАСТЬ I .
Ч.П.К, или Человек,
похожий на критика
Итак, сигнал дан. О критике опять говорить можно и не обязательно осторожно. Ибо критика состоит из критиков, что предполагает малый и большой базар, в зависимости от числа собравшихся. В пионерской (по первичности и духу) статье П. Басинского ("Литературная газета", №28) так и носится гарь и дым от внутрицеховых баталий. Актуальная по существу ("действующая критика" убывает, а "чехарда мнений, оценок, амбиций" наоборот, нарастает), она в итоге оказывается избыточно злободневной по форме. Вместе с застрельщиком дискуссии мы радуемся нарастающей бойкости рецензий коллег по цеху и печалимся "утрате критикой статуса государственного взгляда на литературу". Но, увы, не соглашаемся с автором, что русскую критику съел "человек Ч.".
Критику съели сами критики, начав состязаться с писателями в уме (и безумии), благородстве (и плебействе), писучести (и графомании). С. Чупринин, от чьей недавней статьи в "Знамени" (2003, №5), как от печки танцует, а вернее воспламеняется "царственный безумец" П. Басинский, и даже пытается наметить иерархию современных критиков-сочинителей. Правда, оказалось, что вся разница между тугодумными "академиками", борзописцами "колумнистами" и снобами "младофилологами" лишь в том, кто где пишет, то есть тешит свой эгоизм. "Толстожурнальные" академики так и остались толстокоже неповоротливыми: они изрекают, а их не слышат, да и не слушают; за "колумнистами" попробуй уследи — "избегаешься", пытаясь синхронно прочесть разноместно печатающихся А. Немзера, Л. Данилкина, М. Золотоносова, не говоря уж об А. Архангельском; а "младофилологам" и совсем уж все по фене, кроме собственного космополитизма.
О каком же лит.процессе тут можно сметь говорить и писать? Ведь слишком долго находясь у трюмо с белилами и румянами, трудно разглядеть, что отражают чужие зеркала. Увлекаясь косметикой критического слэнга, доказывая, чье отражение всех "румяней и белее", и вовсе невозможно узреть физиономию чаемого лит.процесса. Для этого нужно вернуться к азам и истокам жанра, вспомнить, что такое критика "в натуре", без прикрас и мишуры нарциссизма. Делать это, понятно, неохота, ибо опять придется говорить о "банальностях", а затем, набравшись духу, подтвердить, что критика не забава, а труд, не упражнения в остроумии, а непреклонность знатока и ведуна. Но выговорить все это нынешние, до тошноты объевшиеся тортом "хорошей литературы" критики не в состоянии. И понять их (нас) можно: какова литература, такова и критика.
Какая у нас сейчас литература, ведомо каждому, кто наслышан о главных ее фигурантах: В. Пелевине и Б. Акунине, В. Сорокине и В. Ерофееве, Л. Улицкой и А. Марининой, М. Веллере и Л. Петрушевской (набор имен случаен, как на уличном книжном лотке). Это нечто трудно поддающееся определению, какая-то холодная смесь недозревше-перезревшего постмодернизма с проклюнувшимся неореализмом, еще с колыбели инфицированным беллетристикой, которая одной ногой застряла в детективе, а другой увязла в фантастике. В общем, не литература, а "сад разбегающихся строчек", царство пародии, заповедник для кентавров и клонов. И что же теперь делать критику, имеющему дело по большей части с вторичной литературой, ленящейся быть первичной, то есть настоящей? Он начинает метаться от хвалы к хуле, от скепсиса к суровости, от рецензии к эссе. Тут уж не до "большого стиля", то есть поисков идейного смысла, концепции, системы образов и персонажей (какие старые, древние слова!). Особенно если всего перечисленного в произведении нет. Тогда критика и становится игрой в слова, новой русской потехой на фоне общего застоя.
Так критик становится писателем-сочинителем, поскольку простора для самовыражения там, в прозе, куда больше, чем в устаревающем критическом жанре. Как бы не дошло до того, что писатель-профессионал начнет попросту мешать писать прозу критику-профессионалу, который, конечно, уж знает, как надо "делать литературу". Но одно дело, когда Л.Толстой мешал писать А. Блоку, а вот когда Г. Чхартишвили мешает писать Б. Акунину, то получается — "провинциальный детективъ", то есть промежуточной природы изделие (сюжет+стилизация). И ладно бы А. Немзер, В. Курицын, П. Басинский, А. Агеев, А. Архангельский только сватали литературу как вид искусства за критику как вид всезнайства.
Но вот грядет в массовой критике новый "хам" — старый знакомый, эссеист широкого профиля, коллективный Парамонов-Вайль-Генис, он же — внутренний эмигрант пятой волны (или колонны?). Это тот, кто забывает о произведении, которое собрался критиковать, едва начав. Мечтающий о славе Розанова или хотя бы Айхенвальда, он добивается нужного эффекта путем смешения жанров и их критериев, мысля и пиша "листьями": что и как выпадет из головы на текущей странице. Самое главное: в этот момент он знает и гордится тем, что он уже не критик (К.), а только человек, похожий на критика (Ч.П.К.), готовый творить хоть в "Знамени", хоть в "Дне литературы", хоть в "Политбюро". Слава продолжателя традиций "серебряного века" такому "Ч.П.К." обеспечена, да и с литературой вроде бы все в порядке: Набоковых (то есть Н. Кононовых или С. Гандлевских), Ремизовых (Т. Толстых или М. Вишневецких), Сологубов (Ю. Мамлеевых или Л. Петрушевских), Леонид Андреевых (А. Прохановых или П. Крусановых) в избытке. "И увидел он, что это хорошо". Но хорошо ли? Попробовал, вчитался потом, очнувшись от стилистических красот очередной газетной рецензии, и увидел, что кроме парада подробностей, мелочишек быта и отработанных инстинктов, ничего не отыскивается. Ощущение вторичности прочитанного и откритикованного заставляет отрыгивать вкушенное. (Самый свежий пример несвежего — тошнотворно-приторная "Кысь" Т. Толстой, настоенная на приемах Ремизова и интонациях Тэффи.) И нипочем от нее, добротной второсортности, не избавишься, если по-прежнему обладать в творчестве только собой любимым, только своим талантом, своим отражением в слове, в чем нам так долго потакали всякие ЕПСы и прочие постмодернистские бесы.
Нужно вернуть литературе, критической и некритической (художественной), ее основу — переживание. И появится оно только через, извините, народность, о чем так громко было сказано во всем известной "сумеречной" статье. Если сказать попонятнее, поделикатнее что ли, то вместо "народности" надо употребить "нетусовочность", ("тусовка" — наследие сгинувшего диссидентства). Придется, ей Богу, придется всем пишущим отведать-таки вновь, как "в годы золотые", сермяжного духа жизни реальной, а не желаемой. И вновь обогнать литературу. Но не для того, чтобы прощально помахать ей рукой, а чтобы быть "К"., а не "Ч.П.К".
В нашей сибирской литературе был некогда опробован опыт публичного чтения и оценки крестьянами изящной словесности. Было это в пору "цветущей сложности" отечественной литературы, в середине 1920-х годов, когда активно работали С. Есенин, И. Бабель, Б. Пильняк, М. Горький. Все началось с того, что простодушная эта публика "от сохи" увидела кричащее несоответствие рекомендаций столичной критики собственным вкусам. "Поверишь спецу-критику из толстого журнала, станешь в нардоме читать публике вещь, а она, вещь-то, хрясь — паскудная выходит. Народ возмущается подвохом", — писал культработник и энтузиаст печатного слова А. Топоров в "Сибирских огнях" (1927 год, №6). Причем проверку на естественность не всегда проходили не то что Б. Пильняк ("как черт ладану не переносят крестьяне скачкообразной, ребусной формы литературного языка" писателя) или М. Зощенко ("смеху мало. Какой есть — поддельный, скучный"), но даже С. Есенин ("прекрасные творения", но "рядом с ними давал прорву чуши"). Где же вы были, А. Воронский, В. Полонский, В. Шкловский и примкнувшие к ним, так и не продравшиеся сквозь схоластику споров о "попутчиках" и "напостовцах"?
Оно понятно, даже В. Белинский ошибался ("Повести Белкина") и даже Л. Троцкий бывал прав (футуристы). Но вот ведь В. Белинский и Н. Чернышевский, что бы ни говорили "силуэтный" Айхенвальд или "даровый" Набоков, сломав-таки в себе хребет младогегельянства, заговорили о "натуральной школе". Это все равно, что из надушенной артистической уборной перенестись сразу на скотный двор. Что делать, жажда реализма, настоящего искусства все же сильнее привычки к сладкому. Ведь поняли же это утонченные символисты (А. Белый, например, писал об одинаковой важности "жемчужных зорь и кабаков"), понял это и изысканный Г. Адамович, писавший в "Комментариях" о "неисчерпаемой таинственности повседневности", питающей реализм. Почему бы не понять это и нынешним слугам и служанкам мифогенной литературы.
И начать можно элементарно, с "литературной пушнины" — такое богатое понятие-метафору ввел в критический обиход редактор "Сибирских огней" в 20-е годы писатель и критик В. Зазубрин в одноименной статье 1927 года. С одной стороны, это обозначение естественного — не придерешься — лит. "продукта" (очерк, рассказ, повесть, роман). Но с другой — его сырьевого характера: мало "зверька" углядеть и отстрелять, надо еще и правильно "шкурку" обработать, чтобы приличную "шубу" (произведение) сшить. Такие "лит.шубы" в то время лучше других в Сибири умели изготовлять Вс. Иванов и Л. Сейфуллина, почему сразу в Москву и уехали. Известно, пушнина может быть подвергнута "жесточайшей уценке…за то только, что она…сибирская", — горько замечает В. Зазубрин. Но это так, в скобках. На самом деле и критика и литература нуждаются в твердой почве под ногами.
"Надо проездиться по России", если хочешь критиковать, а не пижонить или пиарить. Любим ведь и почитаем А. Платонова и М. Пришвина, И. Золотусского и Л. Аннинского, В. Курбатова и В. Астафьева, знавших и знающих жизнь не понаслышке, но и писавших далеко не голую публицистику. Если угодно, то критике сейчас именно ее-то, публицистики, осмеянной и втоптанной в политическую грязь, и не хватает. Попробуйте представить "Впрок" или "Чевенгур", "Печальный детектив" или "Прокляты и убиты" без нее? А статьи И. Роднянской, А. Латыниной, П. Басинского, В. Бондаренко, стесняющиеся эстетствовать, когда литература в "сумерках"?
Конечно, словосочетание "критик-демократ" слух не порадует: огненный взгляд "неистового Виссариона", застегнутый сюртук Н. Добролюбова, всезнающие очки политэконома Н. Чернышевского влекут не слишком приятные ассоциации. Но ведь политизированность не помешала им, революционным (о реакционных, постмодернистских, умолчим) демократам знать еще в Х1Х веке, что "Евгений Онегин", "Отцы и дети", "Детство" Л.Толстого — классика, а не публицистика. Тогда как Б. Парамонов, например, разглядел в М. Цветаевой всего лишь "солдатку". О Розанове, прихлопнувшем Гоголя и Салтыкова-Щедрина, можно и не вспоминать. Но вот что здесь отличает одних и извиняет других: они-то пребывали в целительном лоне литературного процесса, где все сглаживал мощный вектор истории и могущество империи. А мы сейчас где?..
И все-таки, что же нам делать? Можно, как С. Чупринин, воззвать к "гражданам", чтобы они из чувства гражданского долга выслушали мелеющую и мельчающую не по дням, а по часам критику. А можно начать не с "плача Ярославны" (П. Басинский), а с того, что честно признаться в наступлении "сумерек критики". Не оплакивая выбывших, надо скорее превращаться из жертв прерванного лит.процесса в его акушеров. Проще говоря, из "маленьких человеков" смутного времени русской литературы нужно становиться его героями. Подобно маканинскому Петровичу, нашему почетному Печорину "замечательного десятилетия", нам запрещается увязнуть в маргинальном аристократизме, а необоходимо понять, что стать героями нашего времени — насущная потребность текущего момента. Тем более, что за Печориными, согласно демократической критике, следуют Базаров и Рахметов.
Пора оглянуться во гневе и тошноте. Несмотря на то, что внешне все обстоит вполне благопристойно: рецензии пишутся, "бестселлеры" и "букеры" функционируют, замещая пустоту, критики лелеют свои репутации "журналистов", "аналитиков" или "букеродателей". Тишина обманчива, потому что литература продолжает дичать. И критикам давно пора бы стать миссионерами в каменных джунглях, населенных туземцами-писателями и дикарями-читателями. Именно критика и лично критики способны собрать осколки разбитого вдребезги в шальное десятилетие. Впрочем, критик-демократ новейшего времени С. Чупринин скажет об этом лучше: "Но только критики и именно критики могут предложить целостный "взгляд на русскую литературу"…, проследить тонкие внутри- и междужанровые взаимодействия…, обрисовать контекст…, увидеть стилевые, смысловые, идеологические, любые иные оппозиции современной литературе в их живом родстве и живом противоборстве". Заметьте, это не Белинский и не М.Храпченко. Это авторитетная критика в авторитетном журнале по третьему году от рождества "милениума". Значит, близко начало конца "чехарде мнений" в критике.
Критик, помни о вечности, а не о самоубийстве.
ЧАСТЬ II.
Семинар критиков: будут ли
гимназисты читать В. Курицына?
И они вспомнили. Вернее вспоминали чуть ли не с детской радостью первооткрывателей о том, что раньше входило в святцы каждого критика, воспитанного на Белинском. Это и понятно: как только "Титаник" критического жанра дал течь и стал титанически тонуть, все его пассажиры дружно воззвали к нему, отцу русской критики. Первым делом вспомнили, конечно, о "пафосе", этом вечном двигателе внутреннего сгорания "неистового Виссариона", который он завещал своим потомкам по цеху. Лев Пирогов в №29 "ЛГ" так, с пафосом, то есть с "волнением, одухотворяющим мысль", и написал, что благодаря ему (не Л. Пирогову, а пафосу) "литература способна…предохранять их (данные опыта. — Е.П.) от эмоционального выветривания, энтропии". И еще — мы такого не читали с 1991 года — что "безусловной ценностью обладает только жизнь общества". И даже — этого мы не читали года с 1953-го — что "литературная критика становится частью критики социальной, литературная борьба — частью политической борьбы".
И тут же к этой борьбе приступили. Минуя чересчур академичную для этого мужского вида спорта Инну Ростовцеву (№30), написавшую целый трактат о забвении критиком своего "основного инстинкта" — "права критиковать" (можно ли "забыть" инстинкт?), и поэтически настроенного Алексея Шорохова (№32), поставившего критику куда-то "между собакой и волком" и тут же забывшей о ней ("лучшими критиками у нас были поэты"), "ЛГ" выпустила на арену основные силы "борцов". Андрей Столяров (№33) прямо, по-"белински", переходит на личности. Парадокс, однако, заключается в том, что личностей-то в критике, как выясняется, и не осталось. Есть лишь большие и маленькие начальники, которые наживают капитал (и не только литературный) в "Большой литературной игре", связанной с "распределением премий" и грантов, становясь наконец литературными "олигархами". И при чем тут, скажите, критики со своей литературой? Они остались где-то в далеком прошлом. А в настоящем — это "несчастные люди", которые знают, "как написать роман века или гениальное стихотворение", но сами не могут. И вот эти импотенты, чей приблизительный образ уже обрисовала И. Ростовцева, начинают от бессилия или что-то придумывать, или кого-то ненавидеть. Л. Пирогов, пишет А.Столяров, "придумал термин "постинтеллектуализм" и почувствовал себя умнее, Вячеслав Курицын "придумал постмодернизм", прекрасно зная, что это "вроде бы и до него было известно". Ну а потом другие, поддавшись моде, стали "придумывать" букеровских лауреатов. И вместе, сообща, они "создают даже не виртуальный, а потусторонний мир, где вместо крови — труха, а вместо сердца — потрескавшийся обмылок". Михаил Золотоносов, Виктор Топоров, Самуил Лурье — чемпионы в другом литературно-критическом "спорте" — ненависти к тем, кто пишет или "умеет писать". В общем, все чем-то заняты. Только не литературой, которую в упор, как считает А. Столяров, не замечают. Как воскликнет две недели спустя Павел Ульяшов кляня такую ослепшую критику: "Хоть поругали бы, что ли?"
Но мы забежали вперед, потому что до П. Ульяшова были еще Алексей Балакин и Вячеслав Куприянов. А.Балакин в №34, повздыхав о "периодике середины Х1Х века" и ее людях, которые были "значительно более цельны, страстны и главное — оперативны", он вспомнил о других людях и временах. Спору нет, Тыняновы и Эйхенбаумы, смело шедшие из литературоведения в критику и обратно, нам сейчас позарез нужны. Но все-таки больше в наше апокалиптическое время нам нужны пафос, неистовость и, простите, злость. Заканчивать свою благородно-вздыхательную статью (в 20-е годы выходило "немыслимое количество журналов и газет" с критическим материалом, а сейчас…) призывом к "черной работе", то есть "писать, писать и писать" — старомодное прекраснодушие. Честнее покончить самоубийством, чем жить вечным импотентом или босяком. И горьковский Сатин со своим "испортил песню дур-рак!" в ответ на известие о самоубийстве Актера А. Балакину, процитировавшему классика в заключение, здесь совсем не союзник. Уж его-то работать "по-черному" никто не мог заставить. Даже М. Горький, который вложил в его уста монолог о Человеке. Если пламенные речи и можно назвать работой, то лишь "на дне".
О таких современных Сатиных, использующих чужие мысли как свои, пространно пишет Вячеслав Куприянов (№35). Только надо ли так литературоведчески пушечно, почти целой газетной полосой, палить по воробьям постмодернизма? А тут и А.Блок, и В. Кожинов, и какой-то канадский профессор, и Поль Валери, и Иван Ильин приглашены на подмогу. Ясно ведь и слепому, что ничего, кроме лит.жульничества и саморекламы из этих Приговых и Ерофеевых не вышло. Но автор, как честный литературовед говорит о "принципе нонселекции", "карнавальности", "компенсаторном сознании". А можно было бы и попроще, например, так: вся хитрость этих беспафосных кривляк в том и состоит, чтобы повальным ерническим цитированием слепив некий текст, поставив себя вне литературы, а следовательно и критики. Вот и останется им, вчерашним "высоколобым", говорить не о "текстах", а "личностях": кто во что был одет на очередной пресс-конференции, с кем спит и дружит и с какой степенью "исступления" читает публике свои опусы. В общем, побороться у В. Куприянова не вышло. Его портрет современного критика получился каким-то застенчивым — безропотно и бесславно уступает он место таким, как Виктор Ерофеев, который узурпировал право вещать "в заграницах" о замене русской литературы чем-то фантастически "новым". А оказалось, всего-то Владимиром Сорокиным. Тут не блоковским "трагическим тенором", тут Маяковским ором горланить надо. И не об отсутствии "духовных глубин", а о вымирании их носителей — русских писателей и русских вообще.
Об этом и вспомнил следующий участник дискуссии Павел Ульяшов в №36-м. Начав с вопроса "Почему вымирают критики?", он заканчивает ответом "Ее (критику. — Е.П.) убили…Как убивают сегодня русский народ". Как убил когда-то Белинского Гоголь, смирившийся под конец жизни с существованием "мертвых душ". И теперь, когда нет критика "со сверхзадачей" формирования "чувства гражданина", говорить просто не о ком. Пустыня. И потому П. Ульяшов переносит свой пафос на более знакомые ему издательские дела: почему издают Х и не издают Y, а Z и вовсе "сидит на печи". Так, едва начав, автор констатировал собственную литературную смерть, оправдав ее тем, что время Белинских прошло. "Лениво отмахиваюсь: "Да кому это нужно!", — исповедуется он, имея в виду свою прошлую критическую деятельность. Кому же нужна тогда эта статья? Выходит, самому автору. Об этом говорит и чья-то ко времени вспомнившаяся убийственная цитата о том, что "русские вымирают от безысходности, утраты перспективы и в конечном счете от потери смысла жизни". Но разве этот самонекролог, в который превращается статья, — дискуссия?
Вот Виктор Топоров в №37 так прямо, в дебюте своей статьи, и рубанул: "Дискуссия, на мой взгляд, не задалась". Скандальный критик, журналист и литературовед тем самым явно оживил уже дышавшую на ладан траурную тему. Для закрепления успеха надо было опять перейти на личности, что и было сделано. Уничтожающие вопросы вроде "Кто это Пирогов?" или Столяров, или Балакин быстро вывели В. Топорова на финишную прямую его заветной мысли: писать надо лучше. "Пишите красиво, пишите оригинально, пишите интересно — и вас прочтут". Неужто только в этом "сермяжная правда" критики? Но если нет хорошего "двигателя внутреннего сгорания", то есть пафоса, и, главное, того, что сгорает — живых впечатлений бытия земного и литературного, то чего будет стоить эта оригинальность? Ведь вот В. Белинский, по утверждению Юлия Айхенвальда, писал ужасно неряшливо и порой скучно. Но его все равно читали даже гимназисты, как свидетельствует А. Шорохов. Все верно, для опрятных текстов нужно одиночество и "башня из слоновой кости". Но как раз их-то сейчас, во времена литературных "резерваций" и "взимоопыляющихся (?) бандочек", должно быть с избытком. И где же "самоценные" критические тексты? Неужто только "Быков, Данилкин или Курицын" на это способны? Плюс два студента с филфака СпбГУ, где автор статьи преподает, у которых "есть некоторые признаки литературного таланта".
Поэтому ближе к истине те участники этого скорее семинара еще не вымерших критиков, чем дискуссии (вспомним жаркие 20-е годы!), которые доказывали, по факту, появление новой номенклатурной критики. Той, что раздает "Букеры" или "Нацбесты" (кстати, В. Топоров — председатель жюри последнего, о чем поведал А. Столяров) и обслуживает плеяду модных беллетристов с постмодернистским прошлым и настоящим. Именно при этих щекотливых обстоятельствах и нужна, как воздух, расплывчатая филологическая критика, от которой предостерегла И. Ростовцева: "Современная критика (и критики) предпочитает не исследовать реальные, существующие и возникающие по ходу дела проблемы литературной жизни, но зато любит тешить свое самолюбие ложными мифами, мнимыми мишенями, создавая иллюзию бурной полемики". А мы бы уточнили, что не только "литературной", но и просто жизни. Ибо своеобразие нашей литературы, а следовательно, и критики в наложении на себя не рук, а, как верно отметил П. Ульяшов, обязанности "быть всем: политикой, историей, философией, социологией и пр. и пр.". Вот поэтому-то "Отечественные записки" в Х1Х веке читали даже гимназисты, начиная с конца, то есть со статей В. Белинского. Вот почему Пирогова, Данилкина или Курицына прочитают, может быть только студенты СПбГУ.
ЧАСТЬ III.
Гений и прохиндейство -
вещи несовместные
Но есть еще критика, которую читают. С ненавистью или любовью, возмущением или восторгом, как "прозу мысли" (И. Ростовцева) или пафос личности, как фельетон или откровение.
У нас остался один такой невероятный критик, способный вызывать столь разнообразные эмоции, Белинский и Курицын в одном лице. Это Владимир Сергеевич Бушин. Казалось бы, уж он-то, при его бешеном темпераменте и неистовости, патриотизме и публицистичности, первый кандидат на звание Белинского нашего времени. Но давайте посмотрим, что же он делает с героями своих ультра (квази?) критических статей. Сказать, что превращает их в свои жертвы, мало. Тут читаешь и просто глазам своим не веришь. Вот почти всеми любимый Валентин Распутин, а вот еще более любимые, иногда до ненависти, литературные гиганты М. Шолохов и А. Солженицын. Но они ли это? Новичок, с творчеством В. Бушина не знакомый, может и напугаться, когда в книге "Гении и прохиндеи" (М., 2003) вместо привычных портретов он вдруг увидит фантомы, созданные этим заплечных дел критиком. И ведь не придерешься, настолько схожи они с оригиналами, наряженными, кто исключительно в черное, а кто в ослепительно белое — у В. Бушина других цветов не бывает.
Конечно, А. Солженицын далеко не ангел: и жену-то на ночь заставлял экзаменовать себя по истории, и толком не знал, где воюет, и вообще "образованец" и прохиндей — антисоветчик и разрушитель СССР, завистник и гонитель Шолохова, эпигон Даля, косящий под "литературного мужика" (статья "Сараскина контора приглашает"). Но вот мастерство, с каким В. Бушин лепит из всех этих фактов и фактиков, слухов и слушков, цитат и цитаток портреты гениев прохиндейства, завораживает, вызывая смешанные чувства. С одной стороны, кричишь "Браво!", так им и надо, метившим в коммунизм, а попавшим в Россию (А. Зиновьев). Но потом начинаешь стесняться своего злорадства: да разве можно так, Владимир Сергеевич, побойтесь Бога, в которого вы не верите, но которого уж хотя бы уважаете. Разве это по-русски, по-православному — разжигать в толпе мстительные чувства, крича: ату его, "литературного власовца" (А. Солженицын) или старую "образину" (М. Ростропович)? Это ведь еще любимый вами Пушкин говорил, что гений мелок не так, как все, а по-другому. Может, А. Солженицын и не такой уж стопроцентный гений, как Байрон, о котором идет речь у почти однофамильца Бушина. Но для русской литературы он останется ярким в своем роде литератором эпохи близорукого диссидентства. И это подтвердят даже патриоты-писатели В. Кожинов, Б. Можаев, В. Распутин, В. Бондаренко и другие.
Впрочем, вести речь о критическом творчестве В. Бушина, азартном для автора и дразнящем для читателя, любящего острые ощущения, нужно в каких-то иных категориях и понятиях. Иначе рискуешь стать посмешищем и для В. Бушина (как это произошло с В. Бондаренко) и для самого себя. Ибо у него, падкого на художественные преувеличения, как Салтыков-Щедрин на сказки "для детей изряднаго возраста", все измеряется только этикой, только политической несгибаемостью по отношению к раз навсегда усвоенным и затверженным истинам. В этом смысле В. Бушин — максималист, заставляющий вспомнить Н.Чернышевского и его "ригористов", спавших на гвоздях. Кстати, затасканная строчка из баллады Н. Тихонова о людях, гвозди из которых делать бы, у меня не вызывает ни капли иронии. Больше того, такие, как старый, заслуженный, честный писатель-фронтовик, выпускник Литературного института, может вызывать только уважение. Но нужно же и на себя и на свое творчество наконец "оборотиться". Ведь это же не критические статьи, это сплошные "гвозди", из которых куются гвоздики, шпильки, иголки строчек для статей. А когда очередная такая статья-бомба взрывается, то задевает-ранит едва ли не с десяток известных писателей. Как это случилось, например, в статье о В.Распутине "Как на масленой неделе мы гостей ждали", где упомянуты отнюдь не в дружественном контексте П. Проскурин, В. Ганичев, В. Кожинов, М. Алексеев, Ст. Куняев. Л. Бородин.
Все это напоминает историю о разгневанном Аркадии Аверченко, всадившем когда-то "дюжину ножей в спину революции". В ответ на реплику воображаемого читателя: "какой бессердечный, жестоковыйный молодой человек", он, Аверченко, то есть сам "всаживатель" ножей, не раздумывая, отвечает: "Да есть ли у нас сейчас революция?.. Разве та гниль, глупость, дрянь, копоть и мрак, что происходит сейчас, — революция?" А поскольку вместо "божественно красивого лица, озаренного гневом Рока, ослепительно яркой ракеты, взлетающей радугой среди сырого мрака" "встречается лохматый парень с лицом убийцы", то ему, как Ивану Карамазову, теперь "позволено все". И гвоздит он всех подряд, да вот, по странной логике ненависти, чаще попадается свой же брат интеллигент, сунувшийся во власть — Керенский да Милюков с "Гоцлиберданом" в придачу. И сквозь всю эту "ножевую" книгу красной нитью проходит ноющая (от боли и слез) ностальгия по "богатой, изобильной, роскошной стране" по имени "царская Россия". И по не менее странному закону зеркала, В. Бушин — этот воскресший Аверченко-эмигрант, точно так же пригвоздивший всех, кроме С. Кара-Мурзы, своих соратников, ностальгирует по России советской, не менее "богатой и изобильной" стране. И здесь-то уж эта ностальгия проходит действительно красной нитью через все статьи критика.
А что же революция, которая от дюжины острых, как бритва, ножей должна была бы мигом загнуться? А она, недобитая, печатает злобного эмигранта в своей Совдепии, да еще устами В. Ленина приговаривает: "Талантливая книжка" (статья Ленина в "Правде" о книге Аверченко). Растерянный и частично дискредитированный (Ленин похвалил!), Аверченко публикует другую книгу с тем же числовым индексом: "Двенадцать портретов знаменитых людей в России", где, по слову Л. Спиридоновой (Евстигнеевой) "превращает портрет в пасквиль, написанный одной черной краской" ("Русская сатирическая литература начала ХХ века. М., 1977). "Характерными чертами "фотографических портретов" Аверченко являются грубость и отсутствие чувства меры", — продолжает исследователь. Шедевром такого жанра сатирического "черного портрета" можно признать статью "Филемон и Бавкида" из той же книги "Гении и прохиндеи". Здесь знаменитый музыкант Мстислав Ростропович и его супруга-певица Галина Вишневская предстают один "всемирным барахольщиком", а другая — вздорной, недалекой женщиной, падкой на флирт с высокопоставленными лицами. Этот "барахольщик" у В. Бушина вез из своих гастрольных поездок все подряд, от "крыши для дачи" из Голландии до "колбасы и кастрюль" из Германии. Но критику этого мало и он задорно подхватывает "вещную" тему: "Может быть, забыта водосточная труба из Люксембурга или толчок из Норвегии?" И, почти повторяя Аверченко, рисующего кухонные сцены совместной семейной жизни Ленина и Троцкого, В. Бушин живописует типичный вечер четы Ростроповича и Вишневской: "Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список барахла прочел до половины", — читает Мандельштама бушинский Ростропович-Филемон своей Бавкиде. "Так и написано? — возможно переспросила бы радостно супруга. — Ах, я увлекся, — ответил бы Ростропович. — "Список кораблей". Не менее разоблачительно (в прямом и переносном смыслах) написана сцена ревности, когда "утонченный интеллигент" Ростропович "почти голый, в одних трусах, лезет на подоконник: "Я сейчас брошусь вниз!" — "Стой, куда ты!…Я беременна!" — кричит испуганная Вишневская-Бавкида.
И только отсмеявшись, узнав истинный облик этих идейных "барахольщиков", мы узнаем, что эта статья является, по сути, рецензией на мемуарную книгу Г. Вишневской "Галина", в очередной раз изданной в Москве. Но рецензией непростой, а превращенной в "дюжину ножей в спину либерально-криминальной революции". Только вместо Ленина — объекта издевательств памфлетиста Аверченко, у В. Бушина — Ростропович и его "демократические" друзья. И так же, как в ноябре 1921 года Ленин похвалил Аверченко, рекомендуя издать эту "Талантливую книжку", так и мы летом 2003 года увидели на одном прилавке с В. Ерофеевым и В. Сорокиным "Гениев и прохиндеев". Кстати, в том же издательстве "Алгоритм", где трудится известный нам по дискуссии-семинару Павел Ульяшов. Если Ленин высоко оценил Аверченко за его высокохудожественную ненависть "озлобленного до умопомрачения белогвардейца", превратившуюся в "яркие, до поразительности рассказы", то "Алгоритм" вместе с П. Ульяшовым оценили другую ненависть — к антирусскому прохиндейству. В то же время даже симпатизирующие В. Бушину издатели оказались в растерянности, не зная, как представить автора — "лучшим критиком современности" (В. Крупин) или "дремучим невеждой" (Б. Можаев). И было принято "соломоново решение": собрать в предисловии восторженные высказывания в его адрес, а в послесловии — ругань в тот же адрес. Что ж, таков уж удел нынешнего, склонного к литературному самоубийству критика: с одной стороны, его напутствуют на разгром идейного врага, а с другой — (часто те же самые доброжелатели) за то же и "убивают" (П. Ульяшов).
Итак, каким же предстал собирательный портрет современного критика в ходе дискуссии в "Литературной газете"? Двойным, как В. Бушин: идеальный и в то же время неидеальный. Идеальный это тот, кто похож на Белинского, то есть осознал (вспомнил) необходимость борьбы с расплывчатой или сервильной критикой, кто горяч, зол и при этом "художественно пишет", а еще лучше, был бы выходцем из поэтов. Неидеальный похож на Виктора Ерофеева — и этим все сказано. Да, критике сегодня нелегко. Тем более, когда надо слезать с теплой печки филологической критики или литературоведения и идти в жизнь, как М. Горький и его "босяки". Только это поможет, не "забыть" о своем "основном инстинкте", и хоть не так "круто", как В. Бушин, но все-таки повоевать с тем (и теми), что (и кто) разрушает литературу и Россию. Но как, правда, после некоторого размышления, сказал А. Столяров: "За литературу не убивают. Впрочем, если бы убивали, то, может быть, наконец, появилась бы и литература".
Да, в идеале писать надо так, чтобы за это можно было бы убить: не зря В. Бушину многократно угрожали. И разве не о критике писал тот же О. Мандельштам в том же памятном 1921 году: Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Ответ очевиден: конечно, критик.
|