Лев Аннинский. Чего ищете?

Хотя, признаюсь, есть оттенок двусмысленности в том, что я соглашаюсь рассуждать о конце критики, себя уже не чувствуя полноценным представителем жанра. Вернее, чувствуя себя тем самым отступником, дезертиром, беглецом с поля боя, то есть с того самого «полигона», на котором критики оценивали прочих пишущих: либо отстреливали, либо увенчивали.

Вообще-то я не хотел покидать дело, для которого, как я надеялся, был создан, но вот необходимость судить меня просто ставила в тупик. Да кто я такой, чтобы судить других? Куда деваться от этой роли?

В литературоведение? Какое там «ведение», никакой я не учёный. А просто отнесло меня к событиям, участники которых были вне досягаемости моей карающей длани и на мои приговоры реагировать не могли. А ещё лучше – в историю, подальше, поглубже, туда, где ещё и «текстов» для оценки не было, и не надо было прокурорствовать над ними.

Вадим Кожинов проделал эту эволюцию нагляднее всех: от текущей критики – в историю литературы, и дальше – в историю как таковую.

Ну а занимаясь историей как таковой, я чем занимаюсь? Да теми же текстами. Свидетельствами, документами, «строчечным фронтом». По методу то же самое: истолкование букв. Только ранее я должен был истолковывать романы и поэмы, которые кто-то выдумал, а теперь откликаюсь на что угодно: на старые письмена, письма, писания, записки, заметки, затеси... Одно необходимое условие: реальность должна быть записана. Или произнесена и записана. «Язык есть непосредственная действительность мысли», а мысль – единственное, что неопровержимо свидетельствует о бытии.

Так что же исчезло из этого «литературно-критического» осмысления, переставшего быть «литературной критикой»?

Замечательно это учуяли мои коллеги, собравшиеся на консилиум вокруг окоченевшего тела: кончилось то, что началось с Белинского. Недоучка, заводной фантазёр, самозабвенно менявший точки зрения, невменяемый спорщик, вроде бы и не державший сверхзадачи, – прожёг-таки Россию. Поджёг! Так что в следующем веке гасить пришлось всем интеллектуальным миром, меняя «Вехи». Да и то безуспешно.

Лев Пирогов хорошо обрисовал то, что делал Белинский. Не тексты он разбирал, а произведения, и не произведения оценивал, а поступки. Учитель жизни! И сверхзадачей у него в конце концов оказывался пафос. Волнение, огонь души. При любой «позиции», в сущности мало чего стоившей.

Так первопричина-то в том, что Россия была готова зажечься! И в этом огне всё попутное горело синим огнём. В том числе и всякие дикости. И то безумие, которое в самом поджигателе пламенело. «Кто первый писатель на Руси?» Да что это за пошлость, что за чушь номерная! А ведь тоже от Белинского идёт. Он-то отгорел, а Чернышевский уже тут как тут: судить писателей, приговоры выносить, и уже не пламенно, а каменно. А там уже и заплечные мастера марксистского закала вооружаются, советские прокрусты 20–30-х годов. И самозабвенная мечта о «первом писателе на Руси» выворачивается обоймами литноменклатуры, «секретарской прозы», лауреатской поэзии.

И ведь не только в официоз сбежал этот огонь, но и в зеркальную оппозицию официозу, к «новомировским» бичевателям 60-х годов. Я недавно прочёл в дневниках Лакшина похвалу Рассадину за «беспощадность». Откуда они набрались этого карательного неистовства?

Да от Неистового же. Пока горит душа, можно терпеть этот шахсей-вахсей. Отпылало – только сажа и остаётся. «Литературная критика умирает». Ну так туда ей и дорога.

И пока не запылает, ничем вы её не разогреете. Ни теперь, ни в прошлом. Хоть одну фигуру назовите до Белинского, кого хотелось бы перечитывать непрофессиональными глазами, просто для души. Кого-нибудь вроде Полевого или Надеждина. Или как Тредиаковский и Сумароков зубатятся: кто лучше написал?

А теперь? Вы думаете, что хоть один нормально дышащий человек захочет копаться в нынешних отвалах? Судить об оттенках дерьма в новых опусах Сорокина? Выяснять, чем Донцова отличается от Марининой? Или какие новые проекты вынашивает Акунин? Да они про себя смеются над вами, а допрежь того – над читателями. Обслуживание! Релаксация! Оборот веществ. Очищение от шлаков. Регулярно. По книге в сезон.

Дуня Смирнова в «Школе злословия» спросила меня: «Что вы всё о вечности? Дайте мне нормальный роман года!»

Думаешь о вечности – будет жить твоё детище, и не год, а сколько бог даст, пребывающий в вечности. Целишься продержаться год – ни мгновения не продержишься: сразу на помойку, в унитаз, Сорокиным освящённый.

И вы ещё ищете критиков, которые согласятся всё это разгребать?

Фельетонистов ищите! Правильно сказал Кожинов: для них работа.

Есть фатальный ход базисных событий. Выстраивала Россия духовную структуру, выверяла душевную ауру – Слово становилось знаком Абсолюта, народ – народом Книги, Пушкин – «нашим всем», Белинский – властителем дум.

Испарилось «дум высокое стремленье», и ничего вы не реанимируете. Прах, драка из-за премий, тусовка.

Но талантливые люди есть?

О, с этим на Руси всё в порядке. Умников у нас маловато... умники в «НЛО» сидят, тексты инвентаризируют. А мы, русские, народ по преимуществу талантливый (угадайте, умники, кого я цитирую).

Так вот, талантливые перья просто истекают ядом, прирождённые бойцы лупят кого видят, кружась по опустевшему полигону литературной критики. Не жалко было бы времени – выписал бы хотя бы из текущей дискуссии те характеристики, какими наградили друг друга представители пишущей братии – это ж фейерверк! Сплошные нокдауны!

Ах, как славно пойдут в дело эти таланты, как утолятся эти темпераменты, если только возникнет в литературе и в реальности утраченное одушевление! Если загорится народ верой в себя и в свой жребий! Если люди начнут читать не «тексты на год» или «на сезон», а связную исповедь, из книги в книгу, от писателя к писателю.

Вот связь критика и осмыслит. А комментировать упоённую бессвязность – это всё равно, что торговать воздухом.

В стиле современной количественной энергетики задача формулируется так: «нужна перезагрузка». И впрямь: если нас обесточил Чубайс, так, может, он и смилостивится?

Ну да, дождетёсь вы. То есть дождётесь, конечно, но не того, что началось с Белинского. Тот никакого подключения не ждал: внутри всё пылало. Чахоткой отходило, кровью выхаркивалось.

Угодно вам называть это «перезагрузкой» – пожалуйста. Только не прозевайте: она уже идёт. Трясёт человечество от геополитических сдвигов. Советский Союз развалился. Символически значимые башни Америки (достроила-таки она Вавилонскую башню) рухнули. С Юга на Север выстраивается очередь самоубийц. Преставляются светы.

Если уж в предчувствии кровавого двадцатого века благополучный девятнадцатый начал когда-то харкать кровью, и революционеры полезли на стену, крича, что она гнилая, – вот где предчувствие беды делает честь русской «непредсказуемой» душе! – так и дальше всё будет. Хотите возрождения литературной критики? Приготовьтесь. Только не к триумфам.

Великая культура рождается из великой боли. «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе».

Попутно, кстати, разрешится и чесоточный вопрос о том, кто первый писатель на Руси.

Осталась бы только Русь. А то бывает: права человека есть, а человека нет.