Алексей Балакин. Ритуал или работа

Причину такого состояния критики Басинский объясняет просто: журналистика не выдержала вторжения в ее высокие сферы духа наживы и чистогана, поэтому кто-то ушел в политику, кто-то – в глянцевые журналы пиарить модные издательские проекты, а кто-то вообще махнул на все рукой и выращивает помидоры на своих шести сотках. Русская критика, по мнению обозревателя “ЛГ”, лишилась “прекрасно оснащенного полигона идей (в лице традиционной журналистики)”, утратила “статус государственного взгляда на литературу”, и ее сразу “съел Чубайс”.

Ужасная картина! Тут впору задать классический вопрос: кто виноват?

Прежде чем попытаться ответить на него, позволю себе небольшое лирическое отступление.

По роду своих занятий мне часто приходится обращаться к самой разнообразной периодике середины XIX века. Люблю я листать старые журналы и газеты, и странное чувство охватывает меня при этом. Как будто люди, творившие журналистику той эпохи, были значительно более цельны, страстны и главное – оперативны, чем все современные журналисты и литературные критики. Им до всего было дело, они интересовались всем и все удивление и восхищение происходящим вокруг аккуратно доносили до своих подписчиков. В том числе и мнение о книжных и журнальных новинках.

Сейчас даже трудно вообразить, что в толстых журналах середины позапрошлого века старались рецензировать все (ну почти все) выходящие в России книги, причем делалось это с редкой даже для нынешних газет быстротой. О том, что поступило в книжные магазины, скажем, в январе, сообщалось в февральских номерах. При этом, кроме коротких рецензий, каждый уважающий себя журнал помещал и одну-две большие аналитические статьи о наиболее интересных книгах.

А газеты! Раз-два в неделю литературной полемике или обзору книжно-журнальных новинок в газетах второй половины XIX века отводился целый фельетонный подвал. И начало этих фельетонов помещалось на первой странице. Сейчас же “Литературная (подчеркиваю: литературная) газета” разговор о литературе начинает вести примерно с седьмой страницы, а заканчивает зачастую на восьмой.

В журналах же критика занимала самое почетное место. Успех того или иного журнала обусловливался тем, насколько интересен был у него именно критический раздел. В каждом номере “Отечественных записок” эпохи Белинского рецензировалось по тридцать-сорок изданий, от новинок беллетристики до какого-нибудь “Новейшего полного оракула” (примерно такое же количество книг рецензируется в сегодняшнем среднестатистическом “толстяке” за полгода). Поэтому как энциклопедию современной жизни журналы читали везде — от столиц до мест, “где изнывает русский ум / Вдали от центров просвещенья”. Авторитет же энциклопедии придают не игривость тона, не парадоксальность суждений, а точность и полнота.

Есть ли в рецензионных отделах современных журналов точность и полнота?

Нет, да и откуда им взяться?

Ведь составляются эти самые критические отделы большей частью не железной волей редактора, распределяющего рецензионную работу среди своих сотрудников или сочувственников, а собираются словно милостыня: кто чего даст – и на том спасибо. Журналу остается уповать только на остроумие и добросовестность рецензентов. Об эстетической позиции журнала как целого в таком случае речь вообще не идет. “Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции” – эту фразу нередко можно прочесть в районе выходных данных толстых (и не только толстых) журналов. На мой взгляд, она просто унизительна. Если мнение рецензента не совпадает с мнением редакции, то пусть он публикуется в другом месте. Или редакция в сноске или постскриптуме обязана обозначить расхождение позиций. Иначе создается впечатление, что у редакции-то никаких собственных суждений и мыслей просто-напросто нет. Цельностью суждений обладает, пожалуй, лишь (не к ночи будет сказано!) “Наш современник”. Но и тот публикует рецензии гомеопатическими дозами.

Ergo: идею критики дискредитировали критические отделы толстых журналов – прежде всего своим равнодушием и нерасторопностью.

Их почин в этом деле поддержали глянцевые журналы, которые не требуют ответственности, глубины и уж тем более доказательности суждений (просто площадь не позволяет). Тон гламурных (определение Б. Кузьминского) критиков – торопливая скороговорка и петрушечье зазыванье. Иногда воспроизведенная обложка рецензируемой книги крупнее, чем сам текст рецензии. В паре абзацев надо разобраться, “модно” ли читать книгу или “не модно”. Если же “не модно” – то об стенку ее! Лексикон таких критиков, как правило, убог. Словно монах четки, они перебирают и перебирают отполированные от частого употребления слова: “круто”, “продвинутый”, “отстой”, “культовый”, “впервые”, “обязательно”, “самый(-ая)” и некоторые другие (всего около тридцати). Градус отзыва о той или иной книге во многом зависит от отношений с ее издателем или (реже) автором.

Ergo: критику как вид литературы убивают глянцевые еженедельники, позиционируя ее как подвид рекламы.

(О газетах речь не веду. О них – разговор особый.)

Так стоит ли удивляться, что критика переживает не лучшие времена?

Еще одно отступление.

Перенесемся лет на восемьдесят назад.

Тогда тоже вдруг заговорили о кризисе в критике, о том, чем должна быть современная критика и чем она быть не должна.

“Критика у нас грозит превратиться, с одной стороны, в “отдел рекомендуемых пособий”, с другой — в “писательские разговоры о писателях”, — сетовал Юрий Тынянов и утверждал, что выход в том, что “критика должна осознать себя литературным жанром прежде всего”.

“Литературы нет – есть только писатели, которых никто не читает”, – выносит приговор Борис Эйхенбаум и в другом месте развивает ту же тему: “...русская литература не только потеряла своего прежнего читателя, но и лишилась всего прежнего почетного места”; критика в этой сложной ситуации “должна обращаться сейчас не столько к читателю, на которого подействовать трудно, сколько к писателю, который нуждается в серьезной оценке, доверии, помощи”.

Не буду приводить других суждений, интересующиеся легко могут разыскать их сами. Напомнил же я о них вот почему. О кризисе в критике заговорили тогда, когда выходило немыслимое для нынешних времен количество журналов и газет, большая часть площади которых отводилась именно критике. “Книга и революция”, “Книжный угол”, “Печать и революция”, “Вестник книги”, “Жизнь искусства”, “Русский современник”, “Читатель и писатель”, “Книгоноша” — это только то, что сразу пришло на ум. А ведь были же еще и провинциальные, и эмигрантские издания. Не говоря уже о толстых еженедельниках, каждый из которых также имел критический раздел.

Позднее все эти издания были закрыты. Была намечена “генеральная линия”, которая осуществлялась в строго подконтрольных партии изданиях. Свободный выбор пути стал для критики невозможен. Тогда же, во времена относительной свободы мнений и оценок, казалось, что критика деградирует именно из-за отсутствия саморефлексии и эстетической невнятности.

Сейчас же мы имеем по сути один критический журнал – “Критическую массу”, и две рецензионные газеты — “Книжное обозрение” и “Ex libris НГ”. По сравнению с 20-ми годами — просто пустыня. В пустынях же, как известно, хорошо растут лишь перекати-поле да верблюжьи колючки.

Напомню одно суждение Н. Г. Чернышевского, высказанное им в 1856 г., но, как представляется, бывшее актуальным и в годы советской власти: “Литература у нас пока сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо на ней лежит долг заниматься и такими интересами, которые в других странах перешли уже, так сказать, в специальное заведывание других направлений умственной деятельности”. В такой ситуации роль критика и его авторитет были подняты безмерно. На него смотрели как на эстетика и моралиста, политического мыслителя и пророка.

В 90-е годы произошла резкая специализация журналистики; “пророки” и “совести нации” стали вещать со страниц других изданий. Критика же “профессионализироваться” не захотела или не смогла. Вместо того чтобы стать тем, чем она должна быть, то есть “информатором общественного мнения” (О. Мандельштам), и говорить “понятным сердцу языком” о достоинствах и недостатках книжных новинок, она продолжала твердить о чем угодно: о русской идее, о крахе коммунизма, об экологии, о гомосексуализме и других не менее актуальных для текущего литературного процесса предметах.

Информация о книгах запаздывала, язык рецензий становился все более туманным, суждения — все более расплывчатыми, а то вообще обходилось без них. Единое литературное пространство перегораживалось, все более явно обозначались его узость и местечковость. И все это происходило на фоне разрушения Книготорга и организации “Книга – почтой”, что в еще большей степени способствовало образованию литературных и журнальных “натуральных хозяйств”, которые почти не сообщались друг с другом. Следствием местечковости стала боязнь поругать “своего” и похвалить “чужого”, что привело к чудовищному размыванию эстетических и этических суждений (об этом недавно прекрасно написала в “РЖ” Рената Гальцева). Больше всего сейчас критике как некому единому организму достается за то, что она пропускает явления, которые следовало бы отметить и превознести (см., в частности, статьи И. Ростовцевой и А. Столярова в предыдущих номерах “ЛГ”). Но иные критики просто боятся это делать, дабы не получить по шапке от коллег за “отсутствие вкуса” или “групповщину”. Лишь донкихотствующий Немзер рискует обозначать свои пристрастия, за что и бывает нещадно руган. Менее отважные обозреватели стараются максимально завуалировать свое отношение к рецензируемой книге, то ослепляя сбитого с толку читателя блеском пера, то подавляя его эрудицией.

Стоит ли удивляться, что полумифический “массовый читатель” перестал интересоваться как настоящей литературой, так и мнением критики о ней, и переключился на поглощение многочисленных столь же полумифических Ворониных и Донцовых? Конечно, добросовестно рецензировать подобную продукцию непросто — как, скажем, писать о кулинарных достоинствах гамбургеров или хот-догов. Но настоящая критика обязана делать и это. Ей нужно стать менее боязливой и разборчивой, стереть брезгливую мину с лица и засучив рукава взяться за ежедневную черную работу – читать, размышлять и писать, писать, писать... Совершать же ритуальное самоубийство, крича о своей ненужности, может быть, и красиво. Только ведь самоубийцы мало кому интересны.

“Б а р о н. Эй... вы! Иди... идите сюда! На пустыре... там... Актер... удавился!

С а т и н. Эх... испортил песню... дур-рак!”