, ставшего известным благодаря своему неоднозначному произведению «Бледный город», опубликована в Интернете.
Ее заглавие «Когда мне было тридцать: повесть-стилизация», а рассказывает она о почти во всем разуверившемся тридцатилетнем московском писателе Константине Дёмине. Не будет преувеличением сказать, что повесть была долгожданна. Все, в том числе и сам автор, судя по его высказываниям в прессе, ожидали этого второго крупного текста, чтобы оценить, повторит ли он успех первого (первая повесть вышла в финал нескольких премий, ни одной из них не получила, но все же). Об успехе пока судить трудно, но вот о чем непременно следует сказать: чрезвычайно любопытно и приятно следить за творческим ростом молодого автора.
Сравнивая «Бледный город» и «Когда мне было тридцать» (а такое сравнение, конечно, неизбежно), становится очевидным, что организованные премией «Дебют» мастер-классы для прозаиков, которые проходил Савельев под руководством известных литераторов, благоприятно сказались на его творчестве. В отличие от незамысловатой и даже примитивной по форме первой повести, в новом произведении автор пытается создать изощренный стилистический экзерсис: имитацию дневника. Главный герой случайно находит тетрадь с личными записями молодой девушки (их фрагменты встроены в читаемый нами текст) и страдает от осознания того, какой настоящей правдой жизни насыщены эти пусть и неграмотные строки, насколько они свежи и естественны по сравнению со всем тем, что пишет герой, и что его окружает: «Я пожираю её дневник, безвылазно зависнув дома, жалея времени на все остальные дела, визиты и звонки, да мне и в супермаркет за продуктами некогда выбежать: разогрел какие-то макароны, слипшиеся и холодные, как тюлень. О, нам, привыкшим к самым интеллектуальным заморочкам, аллюзиям, архетипам etc, какое стильное экзотическое кушанье – исповеди полуграмотной пошлой девицы!..» Тема не нова. Узнаете? «Я, / златоустейший, / чье каждое слово / душу новородит, / именинит тело, / говорю вам: / мельчайшая пылинка живого / ценнее всего, что я сделаю и сделал!»
Ну и ладно, старый конь борозды не испортит, а старая тема только придаст тексту основательности. Главное то, как тема подана – композиционно, стилистически. Правда, подразумевавшаяся игра на стилевых контрастах между безграмотным, но живым дневником и грамотным, но тусклым слогом тридцатилетнего писателя не очень заметна. Откровенно говоря, совсем незаметна. Герой-рассказчик скорее говорит о своей элитарности и принадлежности писательской касте («Три эпитета подряд. Как это режет слух. Писательство неизлечимо»), нежели демонстрирует ее на письме: «Искусственная, мёртвая проза, рассчётливо [так в тексте! – Б.О.] скроенная по популярным схемам», как характеризуют героя Савельева в повести. Но в этом, конечно, и есть замысел автора: показать бездарного писателя, который пыжится, исходит соками, лишь бы выставить себя контрастно простой ПТУшнице, ан ничего у него не выходит. То есть талантливый Савельев удачно имитирует в своем тексте бездаря, играющего в стиль. Что ж, надо снять шляпу: как говорится, это как раз и есть самое сложное: будучи трезвым, играть на сцене захмелевшего человека, изо всех сил старающегося показать, что он ничуть не пьян.
Кстати, о пьянстве. Кажется, эта тема становится едва ли не главной в творчестве молодого автора. Ни для кого не секрет, что «автостопный» сюжет стал основной «изюминкой» «повести про автостоп» ¬¬– первой повести Савельева. Она захватила внимание многих: как тех, кто никогда автостопом не ездил и хотел бы узнать, что это такое, так и тех, кто практикует этот способ передвижения и желает прочесть что-нибудь на близкую тему. Словом, служила в роли путеводителя и напоминала о приключениях. В «Когда мне было тридцать» постоянный спутник героев – алкоголь. Уже первые фразы текста весьма показательны: «Пространство вяло смещалось вниз. Да, столько пить не стоило». Но если бы это было только тематикой (или даже скорее средством характеристики героев) в художественном тексте, это бы не вызывало беспокойства. Но тема «пьянок» навязчиво появляется в последних произведениях автора совершенно различных жанров: очерк, ораторское выступление... «А потом, уже перед самой церемонией, когда мы – финалисты – нервничали где-то за кулисами, к нам подошел один человек и сказал: “Ребята, вот то, что вы написали, — замечательно, правильно, но вы это не читайте. В зале будут сидеть люди, которые слышали суждения в десятки раз умнее и компетентнее ваших. Им просто будет это неинтересно. Вы выходите на сцену и рассказывайте о том, как весело провели время, как подружились, как пили водку в Липках...» («Знамя» 2005, №7); «Врачи запретили Жене пить, но ради приезда друга он не мог не «развязать», словом, те еще вышли приключения, писать о которых не хочется» («Уфимская литературная критика», выпуск 4). Тут поневоле улавливаешь некоторую тенденцию. Видимо, указанная тема является предметом постоянных размышлений автора. Что же, алкоголь в молодежной среде – это и в самом деле очень актуальная социальная проблема. Правильно, что автор фокусирует на ней внимание. Творческий конфликт в повести развивается прямо в соответствии со стихотворением Александра Щедрецова «О поэтах настоящих и ненастоящих»:
Это поэт настоящий – пьющий, курящий. А это – ненастоящий, но тоже пьющий, курящий. А когда они выпьют из одной бутылки И, заплакав, закусят с одной вилки, То сами не понимают, кто настоящий, А понимает это лишь вышестоящий.
В этом споре «настоящих» и «ненастоящих» сам автор, видимо, становится на сторону простоты и хоть и пошлой, но чистой искренности – без ароматизаторов и красителей литературности, запечатленной в найденном дневнике. Ведь недаром о нем говорится теми же словами, которыми некогда одарила первую повесть Савельева Ольга Славникова: «...такой гоголевской грустью, гоголевской протяжностью русской дороги веет вдруг от повествования, что отечественная словесность не может не признать Игоря Савельева за своего», – говорит Славникова. «И все разбегаются, и такое многоточие в финале, и такой тоской веет вдруг от повествования, что отечественная словесность не может не признать...» – говорит автор «Когда мне было тридцать» устами своего героя. Вот это, например, обязательно признает русская словесность: «Сегодня днём у меня начались месячные. И говорят, что если они начнутся днём или утром, это значит к любви, а если вечером или ночью, то к грусти, печали». И это: «Мы с мамой пошли за водой, но её там не было». Так, по крайней мере, считает автор. Словом, впору вслед за одной из команд КВН задаться вопросом: «Как язык Пушкина и Достоевского оказался во рту у Кати Лель?» Отечественная словесность безмерна – она всех примет... Как бы там ни было, «стиль» является очень важным понятием новой повести Савельева, настолько важным, что даже вынесен в ее подзаголовок. Подзаголовок «Бледного города» – «повесть про автостоп» – заранее задавал координаты восприятия текста, тонко уловленные Юрием Горюхиным («Бельские просторы» 2005, № 3): это журналистская повесть, не претендующая на изысканность и художественность. Здесь мы видим кардинально иную ситуацию. «Повесть-стилизация» – это и большая претензия, ибо стилизацию может создать только большой мастер, и одновременно заранее заготовленное автором оправдание, ведь стилизация не продуцирует новых смыслов, а только выпячивает, выводит на первый план характерные особенности какого-то первичного стиля. Поэтому все возможные упреки слишком прямолинейно понимающих текст критиков Савельев уже постарался учесть в рецензии на опусы его героя, выдержки из которой приводятся в повести: «Константин Дёмин словно всё ещё доказывает всем, и себе, наверное, в первую очередь: я – писатель»; «Безжизненные стилистические фокусы». Наверное, к стилистическим фокусам следует причислить, между прочим, остроумную, хотя и грубоватую вставную миниатюру:
– Вась, а кто такой Козло? – ??? – Ну вон, на книжке написано. – Коэльо, дура!
Как уже вскользь было замечено выше, в Интернет-публикации огорчают многочисленные ошибки: «рассчётливо», «параход», «продюссер»... Надеюсь, что это не черты нового языка, не заигрывание с новомодными веяниями постмодернизма, не «джойсовщина», в конце концов. Ведь сила Савельева как раз в том, чтобы стоять на твердой, крепкой основе традиционного реализма.
Тридцать лет – это юбилей, итог. Весьма показательный. С чем преодолеет герой этот рубеж жизни? Через тридцать лет совместной жизни супруги отмечают жемчужную свадьбу, а персонаж Савельева отмечает тридцать лет одиночества, тоски и бессмысленности бытия. Которая становится окончательно осознанной после капитуляции перед незамысловатостью девичьего дневника. И теперь Дёмин пытается сбежать от писательской номенклатурности, затягивающих приторности и чернухи. И, кстати, чернуха как раз изображена в повести с особенным смакованием: «Я сидел рядом с ней, бледный, на полном серьёзе – близкий к обмороку от этой тошнотворной картины и от мерзкого запаха латекса в особенности»; «Сегодня в училище пацаны сошли с ума. Они начали харкаться. И всех девчонок обхаркали. Ужасно противно, меня чуть не вырвало». Честно говоря, не хотелось бы плодить такие примеры. Даже рискуя остаться не признанным отечественной словесностью.
Так излечимо ли писательство? Ответ на этот вопрос белеет где-то за чертой страницы. Примут ли российская словесность и ее любители эту повесть за свою – покажет время. Хотя я бы сказал, что надежда на мгновенное опрощение и «исцеление» литературы путем отказа от стилистических красот и глубины слова выглядит излишне самонадеянной.
